Коммунистическому Советскому Союзу потребовалось всего два поколения, чтобы там появилась правящая элита, такая же богатая и привилегированная, как и в остальном мире. Элита, тщательно скрывавшая от нас, граждан, свои привилегии. Все вместе мы составляли тогда закрытое общество, характеризовавшееся тем, что государство скрывало важную информацию от своих граждан. В разряд этой важной, а потому засекреченной информации входили и реалии формирования и существования партийно-государственного аппарата, и сведения о железнодорожных катастрофах, и банальные « паспортные правила» , регулировавшие наше контролируемое властью передвижение по родной стране, и последствия наводнений, и изъятые цензурой из библиотечных фондов книги и фильмы…
Взамен «плохих и враждебных» текстов Галича, Солженицына и Свитлычного нам и нашим детям предлагали заучивать наизусть гениальные своей откровенностью строки пролетарских поэтов Маяковского и Олийныка: « Единица, кому она нужна? Голос единицы тоньше писка. Кто ее слышит? Разве жена… Единица – вздор, единица – ноль» и « Я комуніст, і цим усе сказав!» Ни мы, ни наши дети идолам эпохи уже не верили. Мы попросту приспособились к той жизни, к тем правилам публичного поведения, к технологии советского карьерного роста. Мы очень хотели жить, это было главным.
Страх перед «органами». Он въелся в плоть и кровь нескольких поколений. Потому что «органы» защищали государство, не гражданина. Милиция - часть этих «органов». Поэтому страх перед милицией - норма. Наша советская (и постсоветская) норма.
— Семен Глузман
Отсталая экономика порождает деспотические режимы. Выстроенная на крови своих граждан милитаризованная экономика вполне соответствовала особенностям советского менталитета. Мы жили раздвоенным сознанием, раздвоенным словарем понятий, раздвоенными чувствами. Любовь к семье никак не пересекалась и не совмещалась с любовью к партии и государству, на производственных собраниях и политинформациях мы произносили слова и использовали интонации, полностью отсутствовавшие в нашем обыденном языке, в обыденном общении. Одновременно мы рассказывали друг другу остроумные, жесткие анекдоты о своих правителях. Мы все, инженеры и врачи, учителя и агрономы, офицеры КГБ и милицейские начальники. Мы, раздвоенные и привычные ко лжи, могли так жить и дальше… Не смогла продолжить свое существование советская экономика. Она издохла, как умирает в темной углу старый пес, едва слышно повизгивая. Ее убили они, Сталин и Хрущев, Брежнев и Суслов, Маяковский и Олийнык.
А мы остались. Мы продолжаем жить. В тех же домах, в том же городе, в той же деревне. Неожиданно, не мечтая о ней, не готовясь жить по совести и в честности, мы получили свободу. Полную свободу. И для нашей страны, и для каждого из нас отдельно. Но мы оказались не готовы. Как оказалось, мы не любим свою страну, ее землю, леса, реки. Мы – уничтожаем их. Достаточно успешно уничтожаем то, что осталось целым при прежнем политическом режиме. Множество партий, множество храмов, множество рассекреченных архивных документов… все это оказалось бессмысленным, не важным, не искренним. Мы по-прежнему остаемся рабами. Даже в отсутствии надсмотрщика!
Но и это уйдет. Не скоро, не просто. Как заметил великий Лейбниц, природа Бога всегда покоится на разуме. В этом – надежда.